Лингвисты: Лакофф

Если работы Аартса и Калберта демонстрируют существенную недостаточность чисто лингвистического подхода к метафоре, то труды Джорджа Лакоффа и его соавторов Марка Джонсона, Клавдии Брагмен и Марка Тернера представляют собой антитезу этому мнению. Лакофф подчеркивает когнитивную роль метафору и ее глубокую укорененность в концептуальной архитектуре человека.

Лакофф критикует основное направление лингвистических исследований (например, трансформационную модель языка Хомского, в которой различается язык и языковая компетентность (performance – competence)) за выхолощенный взгляд на метафору, при этом он исходит из внутренних позиций знания. Будучи одним из первых специалистов в генеративной семантике, Лакофф поставил под вопрос роль и первичность глубинной синтаксической структуры, как она понимается в формальных моделях языка. При этом он спорит со стандартной теорией Хомского, в которой считается, что семантика порождается интерпретацией синтаксиса, а не наоборот (см. Лич 1990). Новая же генеративистская позиция утверждает, что именно глубинная семантическая структура является основой понимания языка, эффективно сплавляя глубинные семантические и синтаксические структуры в единое целое. Для формалистов, которые видят основную задачу лингвистики в изучении абстрактной языковой компетенции, а не реального языка и речи, эта перестановка не несет особых эмпирических последствий. Однако генеративистская позиция открывает ясную перспективу создания новой точки зрения на роль метафоры в языке: значение больше не подчиняется синтаксису, и сама метафора больше не считается поверхностным языковым феноменом.

Труды Лакоффа заставляют нас придать метафоре достойный статус: это не поверхностный риторический механизм украшения речи, а фундаментальный когнитивный агент, который организует наши мысли, оформляет суждения и структурирует язык. Он показывает, что метафора настолько пропитывает нашу обычную, риторически не приукрашенную речь, что к этому тропу невозможно больше относиться как к чему-то аномальному. В качестве эмпирического доказательства когнитивной роли метафоры, Лакофф приводит ярко выраженную системность, которую демонстрирует этот феномен: отдельные метафорические системы, например спор – это война или любовь – это путешествие, кажется, обладают огромной генеративной силой – они проявляют себя в различных образах, каждый из которых раскрывает особую грань метафоры. (см. Лакофф и Джонсон, 1987)

Центральный тезис Лакоффа состоит в том, что метафоры облегчают процесс мышления, предоставляя нам эмпирические рамки, внутри которых мы можем осваивать новоприобретенные абстрактные концепты. Переплетение метафор, лежащее в основе мыслительной деятельности формирует когнитивную карту, сеть концептов, организованных таким образом, чтобы укоренить абстрактные концепты в физическом опыте когнитивного агента, в его отношениях с внешним миром. Главным компонентом когнитивной карты человека является то, что Лакофф называет когнитивной топологией, «это механизм, которым мы накладываем на пространство структуру так, чтобы поддержать свои пространственные умозаключения» (см. Лакофф, 1988). Когнитивный агент и сам играет существенную роль в этой организации – абстрактные мысли не структурированы сами по себе относительно объективно существующих пространственных ориентиров мира, но относительно субъективных, эгоцентричных свойств, которые агент проецирует на мир посредством своей когнитивной карты. Рассмотрим такой концепт, как «находиться впереди чего-то», это вполне субъективное отношение, поскольку оно подразумевает присутствие производящего наблюдение когнитивного агента. В нашей основанной на восприятиях наблюдателя культуре некая одна сущность (фигура) рассматривается, как находящаяся впереди другой (впереди фона), если эта фигура лежит между наблюдателем и фоном. Однако в какой-нибудь другой, менее эгоцентричной культуре, «быть впереди чего-то» может определяться относительно фона, а не наблюдателя, в подобной культуре наблюдатель мог бы проецировать себя на позицию фона (чтобы задать верную в этой культуре перспективу) и, таким образом, «быть впереди чего-то» могло бы означать, что фон лежит между фигурой и наблюдателем. Так, часто неверно понимаются фразы, относящиеся к временным моментам, например «давайте отодвинем встречу на неделю». Если рассматривать эту фразу с точки зрения на время, в которой оно движется по линии от прошлого к будущему, то данное предложение легко истолковать как «давайте назначим встречу на одну неделю раньше» - так что встреча сдвигается назад на неделю по объективной временной линии. Но если трактовать эту фразу с эгоцентрической позиции, то получится следующая интерпретация: «давайте назначим встречу на одну неделю позже» – тут наблюдатель находится в какой-то конкретной точке временной линии, отталкивает встречу на одну неделю от себя (а значит, в будущее). Эти примеры показывают, что даже одна и та же метафора времени может приводит к различным интерпретациям в зависимости от того, на какую относительную позицию встанет наблюдатель внутри своей когнитивной топологии.

С точки зрения Лакоффа, метафора является схемой в кантовском смысле, то есть, она представляет собой унифицирующую основу, которая привязывает концептуальные репрезентации к сенсорному и эмпирическому базису. Гарндер (1987) предложил более лаконичное объяснение кантовского понятия схемы:

Лакофф (1988) выдвигает гипотезу, что метафоры проецируют когнитивную карту порождающей сферы (т.е., транспорт метафоры) на целевую сферу (тенор), таким образом, заставляя целевую сферу укореняться в пространственном опыте порождающей сферы. В результате схемы, являющиеся посредниками между концептуальными и сенсорными уровнями в порождающей сфере становятся также активными и в целевой. С этой точки зрения метафорическая схема представляет собой внутреннюю репрезентацию, которая укореняет концептуальную (интеллектуальную) структуру абстрактной сферы в сенсорном (воспринимаемом) базисе другой, более физической, сферы. Схожую схематическую точку зрения высказывал и Индурка (1992).

Степень, в какой конкретные пространственные метафоры пропитывают наш язык, показательна для раскрытия особенностей представления мира в наших когнитивных топологиях. Например, метафоры, использующие направление вверх/вниз (например, хорошее – вверху, плохое – внизу, лучшее – вверху, худшее – внизу, счастье – вверху, печаль – внизу) гораздо более распространены, чем метафоры вперед/назад (например, будущее – впереди, прошлое – сзади), но и они, в свою очередь, более распространены, чем метафоры левое/правое (например, хорошее – справа, плохое, злое, мрачное – слева). С объективистской позиции каждое пространственное измерение должно обладать одной и той же описательной силой. Но с субъективной позиции мы замечаем, что малая распространенность метафор левое/правое связана с общей симметрией человеческого тела в этих направлениях, и поскольку левое и правое направление настолько топологически похожи, в эгоцентрической модели мира это измерение используется гораздо меньше. Но такого рода симметрия отсутствует в направлениях вперед/назад и верх/низ. То, что зрение действует впереди, но не действует сзади является достаточной причиной, чтобы направления в этом измерении были дифференцированы, а значит, дескриптивно полезны, также и сила тяжести, действующая в вертикальном направлении, делает полезной привязку концептов к этому измерению (см. Лайонс, 1977).

Итак, когнитивные карты, предоставляющие психическую основу метафорам и дающие концептуальный материал для наших весьма абстрактных мыслей испытывают очень большое влияние телесного восприятия мира. Это ставит под сомнение объективистское отношение к миру, поскольку оказывается, что воспринимаемые нами его свойства сильно зависят от нашего физического строения (т.е., от того, как наши тела взаимодействуют с миром) и от культурных склонностей (т.е., от метафор, которые мы выбираем для описания этого взаимодействия). В таком свете Лакофф выступает за субъективную психологию, которая отрицает классическую модель категоризации (модель Фреге, которая так нравилась Серлю), а вместо нее предлагает не-редукционистскую модель естественной категоризации, в которой такой ключевой элемент объективизма, как необходимые и достаточные условия принадлежности категории заменены понятиями прототипа, семейства, радиальных категорий и ИКМ– идеализированной когнитивной модели (см. Лакофф, 1987).

Базисное представление, лежащее в основе понятия радиальной категории состоит в том, что некоторые члены категории являются более представительными (так называемыми членами par excellence), чем другие. Вместе члены категории образую радиальную структуру, где более представительные, или прототипические, члены находятся в центре и окруженны гроздьями менее репрезентативных спутников. Например, дрозд – это птица par excellence, а пингвин является не очень характерным представителем своего класса. Таким образом, степень принадлежности какой-либо категории варьируется, а не принимает только два значения “да” и “нет”. Семейства – это такая форма принадлежности к какой-либо категории, которая связана с такими лингвистическими суждениями, как “вроде” или “похоже на” – например, кит похож на рыбу (вроде рыбы), а мотороллер похож на мотоцикл (вроде мотоцикла), поскольку их связывает много общих свойств.

Лакофф утверждает, что радиальные категории и эффект прототипичности возникают из-за склонности людей концептуализировать мир посредством идеализированных когнитивных моделей (ИКМ). Каждая категория задается относительно такой конкретной модели, в которой фиксируются наши ожидания относительно того, где данная категория может иметь применение. Степень, в какой фоновая ИКМ данной категории соответствует данному реальному объекту или ситуации и является мерой репрезентативности этого объекта/ситуации. Так что прототипические члены категории – это те, которые очень хорошо соответствуют фоновой ИКМ, то есть, те, которые удовлетворяют всем фоновым предположениям и конвенциям, связанным с этой категорией. Например, классическое определение категории “холостяк» с точки зрения условий истинности требует, чтобы член категории был не женат. Однако такое определение дает полноценный и одинаковый статус таким сомнительным представителям категории, как монахи, подростки, гомосексуалисты, выброшенные на необитаемый остров моряки, выращенные дикими животными дети, неженатые мужчины, которые, тем не менее, находятся в серьезных отношениях с женщиной, и другим не находящимся в браке мужчинам, которым жениться не позволяет закон, традиция или предпочтение. Гораздо же проще считать, что концепция «холостячества» определяется относительно ИКМ, которая предполагает, что представитель данной категории не женат, но находится в детородном возрасте, что он гетеросексуальной ориентации и живет в человеческом обществе, в котором достаточно подходящих женщин и на них можно жениться. Таким образом, Хэмпфри Богарт в «Касабланке» является прототипическим элементом класса «холостяк», а вот Тарзан или Маугли – очень плохие примеры. Обратите внимание, что ИКМ дает идеализированный контекст, задающий правило применения категории – если реальный контекст представителя категории сдвигается, то и положение его внутри радиальной структуры категории может измениться. Например, если Тарзана переместить из джунглей в город, он становится гораздо более репрезентативным и легитимным холостяком, таким же образом не вызывает сомнений, что и Робинзон Крузо, после своего спасения и возвращения на родину также стал обычной жертвой общественного давления, заставляющего человека вступать в брак.

Подобная переформулировка категоризации в терминах ИКМ, прототипов и радиальных категорий дает нам гораздо более гибкую трактовку представления знаний о мире. Думаю, именно такая нам необходима, если метафору считать не какаим-то случайным феноменом, нарушающим условия истинности, но когнитивным инструментом, который модернизирует конвенции и открывает новые перспективы. Вспомним обсуждение работ Серля: весьма трудная проблема буквального значения становится значительно яснее, если мы используем новый репертуар когнитивных терминов. И не только потому, что психология прототипов и идеализированные когнитивные модели (ИКМ) знасительно проясняют (или вообще разрешают) проблему буквального значения, вокруг которой кипят споры,, но и потому, что такая психология дает нам ясное когнитивное обоснование приоритетной роли метафоры. Я подозреваю, что когда традиционные философы и формалисты, такие, как Серль, Дэвидсон или Мак-Кормак, настаивают на буквальном значении как на “значении слов, взятых в своем обычном смысле”, они пытаются выразить понятие “прототипических членах категории, взятых в своем идеализированном окружении”, но спотыкаются об объективистский логический словарь, который не допускает никаких психологических понятий. Главная роль метафоры в таких когнитивных условиях – расширить применение существующей категории, метафора позволяет нам реогранизовать наши концептуальные модели подвергая концепты классифицированию в новые категории, таким образом трансформируя конвенции, заложенные в ИКМ и расширяя область действия существующих категорий. Напряженность, которая свойственна новообразованной метафоре, является результатом первоначальной нерепрезентативности новой категоризации, но по мере того, как метафорическое прочтение становится более репрезентативным (возможно, посредством модификации связанных с ним ИКМ), метафора теряет совю напряженность и становится более буквальной, более прототипичной.